Продолжаю историческую тему, скорее тему моего детства и юности. Сегодня захотелось вспомнить что, о чем и как мы пели. Когда я говорю мы, я имею в виду конкретно мое детство, мою юность, которые проистекали с славном Майкудуке – рабочем районе города Караганды в период с конца 1950-х по конец 1960-х. Наверное, где-то кто-то пел не это, но я о себе.
Караганда тех лет, как , впрочем, и до недавнего времени, состояла из отдельных районов-поселков, которые развивались вокруг шахт и промышленных объектов. Они так и назывались: 33-я шахта, Вертикальная, 2-й Рудник, 20-я шахта… Часть поселков, вошедших в город, сохранила название сел, основанных еще первыми переселенцами по Столыпинской реформе примерно в 1905-1910 годах: Михайловка, Зеленая Балка, Тихоновка, Узенка.
Потом, когда в начале 30-х годов начался активно развиваться Карагандинский Угольный Бассейн, началось строительство рабочих поселков, которые заселялись приезжими специалистами и рабочими: Пришахтинск, Майкудук, Новая Тихоновка.
Далее с началом Великой Отечественной в город были эвакуированы крупные заводы и столичные и Питерские ВУЗы, что обусловило его пополнение высококвалифицированными инженерными, научными, интеллектуальными кадрами.
В становление города внес свой страшный вклад Карлаг. Практически, Карлагом стал весь город Караганда и окрестности на сотни километров вокруг: от Джезказгана до Акмолинска. Узники Карлага, среди которых были как выдающиеся люди своего времени: артисты, писатели, ученые, инженеры, так и всевозможное ворье, грабители и бандиты, после отбывания сроков паспортов не получали и вынуждены были оставаться, заводить семьи, обустраиваться в Караганде.
В годы войны и сразу после нее в Караганду были депортированы немцы Поволжья, чеченцы, корейцы, крымские татары. Согнаны, именно согнаны, т.е. фактически депортированы со всего Казахстана казахи, которые в этих местах в основном раньше кочевали, но редко жили постоянно. Население Караганды так или иначе пополнили бывшие военнопленные немцы, румыны, японцы, болгары, итальянцы, которые успели завести «русских» жен и отказались уезжать на родину, где их никто не ждал.
После окончания войны в город стали возвращаться фронтовики. Многие были покалечены, изувечены тяжелыми ранениями и контузиями. Государство о них не заботилось никак, семьи их сгинули в мясорубке войны. Попрошайничество для этих людей стало единственным способом выжить. Многие мои сверстники помнят, что в местах скопления народа часто можно было видеть безногих мужиков на деревянной тележке, к которой были приделаны колеса из старых шариковых подшипников. Лязг и гул этих подшипников, катящихся по вечно разбитому асфальту – одно из незабываемых тяжелых воспоминаний моего детства.
Все это длинное введение понадобилось мне для того, чтобы вы почувствовали дух того времени, который порождал своеобразную песенную культуру, замешанную на блатном лагерном фольклоре, неудовлетворенном романтизме бывших узниц АЛЖИРа, целеустремленности необоснованно оклеветанных марксистов-ленинцев, горьком осознании своей ненужности героев-фронтовиков. Именно расцвет и закат этой культуры пришлись на годы моего детства.
Все, что пели мы, наши родители и соседи в то время, я условно делю на несколько категорий, пусть простят меня профессиональные песенные критики и историки:
Блатные
Зэковские
Трамвайные
Дворовые
Интеллигентно-романтические
Эстрада
Я позволил себе опустить песни, которые я пел с удовольствием в пионерском лагере: «Орленок», «Коричневая пуговка», «Взвейтесь кострами». Это отдельная эпоха и тема.
Теперь по порядку.
Блатная песня была своеобразной визитной карточкой Караганды, впрочем, как и многих других городов-лагерей. В моем детстве, в моем родном Майкудуке, наверное треть семей имела родственника – уголовника то ли отбывающего, то ли вернувшегося после отбывания срока наказания. Майкудук был одним из самых криминальных районов города. Довольно большую часть молодежи составляла приблатненная шпана, носить с собой в кармане финку (финский нож с наборной рукояткой) считалось хорошим тоном, молодежный сленг был подмножеством лагерного. Все интеллигентные майкудукские мальчики правильно употребляли слова малина, шмон, шухер, шкет и знали несколько куплетов из блатных лагерных песен. Блатные песни того времени, и я это отчетливо помню, обходились без узнаваемого мата: он был завуалирован блатным жаргоном: бареха, кукан, лоханка… Именно поэтому в нашем дворе даже отличницы с удовольствием слушали песни под потрепанную гармошку в исполнении Славика Иванова в те немногие вечера, когда он пребывал между отсидками. Вот небольшой образчик Славкиного репертуара:
А я один сидю на плинтуаре поздно ночью,
Сидю, глядю – три курвочки хиляют чинно в ряд:
Одна впереди,
Другая позади,
А третья, боже ж мой, качает головой.
Одна впереди,
Другая позади,
А третья, боже ж мой, садись-ка ты со мной.
Или еще:
Нет, никогда я не был уркаганом,
Ты уркаганом сделала меня,
Ты познакомила с "малиной" и наганом,
Идти заставила на темные дела.
Вообще, блатные, дворовые хулиганы нашего времени чтили своеобразный кодекс поведения: нельзя ругаться матом в присутствии не блатных женщин и девушек, нельзя бить и унижать парня если он с девушкой: пусть сначала проводит домой, а уж потом, нельзя обижать детей, стариков, инвалидов. Теперешней шпане этому бы поучиться…
Зэковскую песню объединяло с блатной то, что она также была лагерно-тюремной, но сочинялась и пелась политическими заключенными и просто, людьми, которые попали в лагеря по воле режима, по навету, за родственные связи или дружбу с неугодными режиму и т.д. Эти песни отличались хорошими, в основном, текстами и безысходной тоской по свободе, по справедливости.
Зэковские песни в детстве я слышал от сослуживцев отца из треста Ленинуголь, когда они по воскресеньям выезжали на рыбалку и пикники на полноводную реку Копыхта (так мы называли тогда реку Кокпекты, в ней можно было поймать щуку на 15 кг и она не выглядела жалким пересыхающим ручейком). Многие бригадиры, прорабы, квалифицированные рабочие прошли сталинские лагеря и осели в Караганде.
А еще, много зэковских песен пел наш поселковый человек-оркестр поляк Ян, который играл одновременно на губной гармошке, скрипке и большом барабане на всех местных свадьбах. Под занавес, охмелевший Ян, когда все уже лежали мордой в салате, пел тихим голосом эти удивительные песни и в сотый раз пересказывал свою лагерную историю. Мы с другом Юрой дожидались этого момента и ради него пробирались на все соседские попойки с участием Яна. С тех лет я помню, а сейчас с удовольствием пою (теперь, разве что, в скайпе) с @Леонидом Виняром замечательные песни про «Ванинский порт», «По тундре», «На Колыме». В исполнении Яна я впервые услышал песню Алешковского «Товарищ Сталин».
Все мои ровесники знают и помнят очень популярную песню «Журавли». В детстве, не помню уже от кого, я слышал редкий ее вариант «Журавли над Колымой». У этой песни был пронзительный конец, почему-то он мне запомнился:
… Я не стал узнавать той страны, где родился,
Мне не хочется жить. Хватит больше рыдать.
В нищете вырастал я, с родными простился.
Я устал, журавли. Вас не в силах догнать.
Год за годом пройдет. Старость к нам подкрадется,
И морщины в лице… Не мечтать о любви.
Неужели пожить по-людски не придется?
Жду ответ, журавли, на обратном пути.
Трамвайная песня, хоть по форме похожа на блатную, имеет с ней мало общего. Повторюсь, с войны возвращались искалеченные солдаты, которые существовали за счет попрошайничества. Многие не просто просили милостыню, а в меру сил и талантов пытались деньги честно заработать. Такое ощущение заработка и возможность самоуважения создавало исполнение песен за вознаграждение под собственный незатейливый аккомпанемент, чаще всего, под баян (гитара тогда была скорее экзотикой и у простого народа популярностью не пользовалась). Естественно, для такого исполнения нужны были руки, поэтому трамвайные песни исполнялись чаще слепыми или безногими. Они непрерывно разъезжали в трамваях и электричках, пересаживаясь из вагона в вагон на остановках, и пели свои незатейливые песни, завершающиеся словами: - «…помогите (не подайте) бывшему фронтовику на пропитание». Некоторые делали это очень интеллигентно и деликатно, некоторые грубо и навязчиво, но и у тех и у других были очень грустные и какие-то бесцветные глаза. Как у собаки, которую побил и выгнал любимый хозяин, а она так и не поняла за что.
Многие помнят, что когда-то между Майкудуком и Новым Городом ходил трамвай. В этом трамвае несколько лет подряд исполнял песни слепой Яша. У Яши менялись сопровождающие поводыри, но сам он как будто бы не менялся. У Яши была своя аудитория и почитатели. Я не раз слышал как трамвайный народ, увидев входящего с баяном Яшу, заказывал свое любимое… Я помню молодого Яшу в 1963-м году, а в последний раз мы видели его в начале 80-х, и за двадцать лет он практически не изменился. Он все также пел свои песни под баян, был ухожен с виду и его сопровождала немолодая грустная женщина.
Отличительной особенностью трамвайных песен было: ·
Наличие простого сюжета «как в жизни» ·
Тема предательства любимой, другом или ближней родней. ·
Торжество справедливости, но слишком поздно, когда уже нельзя исправить. ·
Несправедливость жизни, сиротство, ·
Изложение материала от «первого лица», т.е. от себя
Наиболее потерто-восстребованным сюжетом был рассказ про прокурора, который приговаривает к смертной казни своего непутевого сына или дочь, а потом, когда поздно уже, узнает об этом и кончает жизнь самоубийством, не выдержав угрызений совести. Хорошо шел сюжет про то, как пока он честно воевал на фронте, жена спуталась с тыловой крысой, а он, вернувшись, совершал одно из двух: либо убивал всех и себя, либо всех прощал, гордо опускался на дно и там кончал жизнь от болезней и водки.
Получали исполнители трамвайных песен немного, их слушатели тоже еле сводили концы с концами. Такое было время.
Типичный классический пример трамвайной песни, возрожденный некоторыми современными эстрадными исполнителями «Сын прокурора». Помните:
Вот бледной луной озарился
Тот старый кладбищенский двор,
А над могилой сырою
Повесился сам прокурор.
Или другое (окончание):
... На мою на могилку,
Знать, никто не придёт.
Только раннею весною
Соловей пропоёт.
Пропоёт и просвищет,
И опять улетит,
А сиротская могилка
Одиноко стоит.
У других на могилках
Всё цветы да венки –
У меня, у сиротинки,
Обгорелые пеньки.
Интересно, что часто исполнители в конце трамвайной песни приделывали пару строк, которые заменяли им фразу «подайте…». Так было менее навязчиво, что ли… Например песня про Льва Толстого заканчивалась словами:
... В деревне той, Ясной Поляне,
Теперь никого, ничего…
Подайте ж, подайте, славяне,
Я сын незаконный его!
Дворовая песня 60-х, это, обычно, песня о несчастной любви или любви без взаимности. Причем, песня очень личная, от субъекта страданий. Интимный, доверительный характер усиливался упоминанием в песне конкретных имен: Оленки, Сашки, Маринки, Лидки были конкретными, но все равно обожаемыми изменщицами.
Вот колеса стучат и идут поезда,
И я уезжаю надолго,
А я боюсь, что больше уже никогда,
Тебя не увижу, Аленка!
Или всем теперь известные «Сиреневый туман над нами проплывает», «Плачет девочка в автомате», «А ты опять сегодня не пришла»… это все оттуда, из 60-х, с наших скамеек и подворотен. Правда теперь они хорошо аранжированы, исполняются профи, обставляются свето, шумо и прочими эффектами. Это не лучше и не хуже, просто другое. Раньше было больше искренности и непосредственности, теперь зрелищности, мастерства и кассовости…
Хорошо в дворовой песне шел сюжет о несчастной или, наоборот, гордой юной матери-одиночке:
…Ты еще сынишка маловат,
Чтоб понять кто прав кто виноват…
Или
… Подрастешь, сам поймешь все с годами.
Твой отец тебя любит и помнит,
Хоть давно не живет вместе с нами…
да, это тоже из 60-х.
Были в наше время и песни “про это”. Такие скромные, намекливые:
Легла под кленами ты,
Спиною мяла цветы,
В объятьях жаркой любви минуты шли…
В мое время под эти песни клеили дворовых девчонок. Они так сопереживали и сострадали героям и героиням, что просто грех было их не утешить. Для меня дворовая песня, это 15-16 лет, две гитары, компания на лавочке, которую родители безуспешно пытаются загнать по домам. Это первые прикосновения, как будто бы я нечаянно положил руку, а она нечаянно не заметила и не отодвинулась. Это ревность и зависть к Алику, который умел брать на семиструнной (шестиструнки еще не вошли в моду) гитаре три аккорда и петь эти волнующие песни молодым, раньше чем у других прорезавшимся, баском.
Большой популярностью в наших дворах пользовались, как я их называю, интеллигентно-романтические песни. Это такие песни, которые сочиняли и пели выросшие интеллигентные начитанные дети, так и не ставшие взрослыми. В этих песнях была романтика дальних стран, приключений, роковые женщины и бесстрашные аристократы, не ценящие ни своей ни чужой жизни ради карточного долга или чести. Это была неосознанная попытка хотя бы в мыслях и песнях вырваться из этого бедного, убогого, жестокого мира, который нас окружал.
Почему-то в романтических песнях преобладали в качестве основных персонажей моряки: юнги Биллы, боцманы Бобы, суровые капитаны. Женщин в основном звали красотками Мэри и Кэт. По сюжету песен можно было понять, что все эти красотки, непременно с пепельными косами, были обычными портовыми проститутками, но с хорошей родословной, и с вдруг пробудившейся жаждой возвышенной рыцарской любви. Ради этих женщин джентельмены устраивали кровавую резню, к ногам этих женщин бросали добытые в нелегких пиратских походах, состояния:
… На берегу осталась крошка Мери,
Она стоит в сияньи голубом.
А юнга Билл и верит и не верит
И машет ей подаренным платком.
… Сверкнула сталь,
сошлися в круг матросы,
И закипел кровавый жаркий бой.
Они дрались за пепельные косы,
За блеск очей в тумане голубом.
В этих песнях была красивая жизнь и лихая бесшабашность.
... Дорога в жизни одна,
Всех к смерти ведет она.
Кто любит, рискует и пьет,
Тот красивую жизнь проживет.
Мы, те, кто любили и пели эти песни, ощущали свою элитарность, нам казалось, что блатная шпана, мало читавшая и ругающаяся матом, никогда этого не поймет и это позволяло нам себя уважать после того, как дворовое хулиганьё в очередной раз набило нам морды…
В нашем детстве, молодости так же как и во все времена, любили эстраду. И зарубежную и советскую тоже.
В это время, в 60-х годах начали просачиваться за железный занавес буржуйские песни, в основном самиздат на «ребрах» - крупноформатных рентгеновских снимках. В 60-х годах мы стали свидетелями массового появления диковинного прибора: магнитофона, после чего самиздатовские «ребра» стали исчезать. Так мы впервые услышали Пресли и Битлз. Но заболели в то время этим только ребята из интеллигенции.
Самым же уважаемым и популярным в народе во второй половине 60-х, был шлягер итальянца Little Tony - Quando vedrai la mia ragazza, который был перепет советским певцом Муслимом Магомаевым на итальянском языке и, поэтому, легально и без запретов звучал в СССР. Его называли просто: «Е-е-е- хали-гали», его вытанцовывали стиляги и изрыгали сотни проигрывателей и появившихся магнитофонов, выставленных в форточку (кстати, не знаю как у вас, а у нас в Майкудуке выставить что-то громко орущее, от патефона до магнитофона в форточку, считалось хорошим тоном: пусть и люди порадуются!). Удивительно, но в каноническом тексте не было этого «хали-гали», там просто было долгое «е-е-е-е-…». На мелодию этой песни в то время сочинялось огромное количество собственных слов. Помню в нашем криминальном Майкудуке был популярен такой вариант:
Спит Майкудук, эгей. Погасли фонари.
Я из пивной иду. Три фраера вдали.
Я обгоняю их и слышу окрик – «Стой!»
Ох мама дорогая, что они сделают со мной!!!
Е-е-е, хулиганы, Е-е-е, развелись!
Е-e-e, раздевают, Где бы ни появись!...
Во второй половине 60-х советский, а с ним и майкудукский народ переболел двумя культовыми танцами: финской леткой-енкой и латиноамериканской пачангой. Именно в такой последовательности, хотя весь остальной мир увлекался ими в обратном порядке. Первый танцевался «паровозиком» держась за талию предыдущего партнера, второй, тоже вряд, но бочком друг к другу. Танцы, особенно шире распространенная летка-енка, были достойными предшественниками ламбадовского сумасшествия 80-х годов. Я видел как в обеденный перерыв на строительной площадке небритые с похмелья мужики в робах с серьезными лицами увлеченно танцевали летку-енку, высоко задирая ноги в резиновых сапогах.
Из советской эстрады, помню, были особенно популярны первые советские композиции в жанре «твист», а чуть позже, ближе к 70-м «шейк». Самыми часто звучащими и почитаемыми на Майкудукских танцплощадках твистами были «Последняя электричка» в исполнении Макарова и «Лада» Мулермана, а шейк танцевали под тот же магомаевский вариант «хали-гали».
Ну, пожалуй, хватит. Смотрю на все, что написал, и думаю, что слишком длинно и нудно. Вряд ли кто из читателей доберется до конца. Но, я это писал исключительно для себя, потому, что мне было интересно вспомнить то время. Очень буду рад если кому-то из моих сверстников я помог тоже вспомнить свою молодость. Если кто-то из молодых дочитал до конца и ему было интересно чем жили их молодые деды, очень рад тоже.